Зато каждое хозяйство должно было сдать государству 300 литров молока, неважно, есть в хозяйстве корова или нет. Когда мы остались без коровы, то вынуждены были покупать сливочное масло, сами не ели, но сдавали на молзавод в Городище вместо молока, а также 300 яиц отнести на инкубаторную станцию и даже телегу навоза, если есть скотина, и несколько ведер золы как удобрение на поле. Но больше всего женщины боялись госзаймов на восстановление народного хозяйства. Денег-то не было, кроме пенсии на детей за погибших отцов. Прятались от инспекторов на чердаках, даже в поле. Но никому не удалось избежать этих “добровольных” взносов. Помню, утром на разнарядке женщины зашумели: денег нет на обувь для детей, а с нас какие-то займы дерут. Бригадир дядя Паля уговаривал: “Тише, бабоньки, тише, услышит кто, ведь арестуют нас всех”.

Наша семья, да и другие, у которых погибли отцы, всегда была в работе. В колхозе, дома. От этих трудодней зависело, как мы переживем зиму. Летом было проще, когда в лесу пойдут грибы, ягоды, а на сенокосе мы оставались ночевать в шалашах. На ровных лугах траву косили конной косилкой, в кочках – косами вручную. Высохшее в прокосах сено девчонки и старушки сгребали в валки. Мужики метали его в стог, а мы на волокушах подвозили копны к нему. Мне дали быка Борьку, о его горбатую спину я до крови стер задницу, мама смазывала ее гусиным жиром. Как я дотерпел до конца сенокоса, не знаю. Но трудодни и кусок сахара даже со стертой задницей для семьи зарабатывал.

Заработанное зерно мы с Зиной зимой возили на салазках на ветряную мельницу. Помогал мельнику заносить мешок наверх и ссыпать зерно на жернова, потом выгребали муку из деревянного ларя в мешок и везли домой.

Мама сильно простыла на лесозаготовках, застудила легкие, стала астматиком и все равно тянула две работы: стала почтальоном на три деревни, а потом до 12 ночи вместе с другими женщинами мерзлую картошку из буртов на спиртзаводе возила тележками в цех. В одну из деревень, Сосновку, почту доставлял я. Вставал на лыжи и спешил, чтобы до темноты разнести письма и газеты. Обратно потемну бежал через овраг и боялся волков. Через день запрягал быка Борьку и с большой бочкой ехал на спиртзавод за бардой для фермы. Потом надо было выполнить свои обязанности по дому: принести два ведра воды из глубокого колодца, в котором даже летом внизу не оттаивал лед. Напилить и наколоть дров, причем я наловчился пилить их двуручной пилой один, колоть рыхлую осину или ровную сосну на поленья с одного раза, для березы требовались железные клинья.

Когда из военкомата пришел посыльный, онсказал, что меня могут послать на учебу в Казанское суворовское училище, как сына погибшего офицера, мама заявила: “Не пущу. Мы с Зинушкой не сможем одни прожить”.

Не помню ничего хорошего о школьном времени. Весь сентябрь – та же работа: теребить лен, копать вилами картошку до белых мух в разных колхозах, на каникулах метать стога сена с мужиками, возить керосин к комбайну, а затем – помощником комбайнера на копнителе. О пионерских лагерях я узнал позже, чем попали мои одноклассники в лагеря для несовершеннолетних. Из-за постоянной голодухи пошли на воровство. Голод преследовал нас много лет. Когда за строптивость меня выгнали из школы на две недели, я пару дней болтался с детдомовцами по Санчурску. “Есть хочешь? – спросили пацаны. – Пойдем на рынок. Вон бабушка пирожки продает, хватай, мы отвлечем”. Было противно. Судьба отвела от кривой дорожки, поддержка родни в трудную минуту или чтение интересных книг с благородными героями?

Вместо Санчурска я, делая вид, что собрался в школу, уходил в Пигозино к деду в кузню. Он делал подковы для лошадей. Я раздувал горн, двоюродный брат Борис приносил поковку, когда она раскалялась добела, нес на горн и тяжелым молотом плющил ее в нужной толщины полоску, податливое железо сгибали, а дед молоточком превращал ее в аккуратную подкову с отверстиями для гвоздей. Кстати, имя братана Бориса спасало меня даже от старших хулиганистых братьев Фубиков (кличка), когда они возвращались после отсидки или воровских гастролей по городам и затевали драки, рисуясь блатными наколками вроде “Не забуду мать родную”, а пацанам запросто, мимоходом, могли дать леща или пинка. Бориса с его двухметровым ростом и мускулами молотобойца боялись, как и весь район. Отец его, мой родной дядя Арсентий, погиб вместе с земляками, когда их везли в эшелоне на помощь Ленинграду. Без прикрытия с воздуха. И немцы сожгли весь эшелон, никого не осталось. Сколько родственники ни пытались найти погибших, не нашли. Как у А. Твардовского: “И во всем этом мире, до конца его дней, ни петлички, ни лычки. С гимнастерки моей”.

Человек без паспорта

Я научился читать и считать рано. Но мы берегли керосин, поэтому лампа у нас была с узким фитильком, семилинейная, а не десяти. В девять вечера мама и ее гасила: хватит читать, завтра рано вставать. Четвертый класс окончил на отлично. Всех отличников пригласили в школу, накормили картофельной похлебкой и налили по стакану сладкого чая. Потом пошли на праздник в Санчурск в горсад. Там играла веселая музыка, и нарядные дети шли под руку с отцами и ели мороженое. А у меня единственные штаны с пузырями на коленках, заношенная рубашка и ни копейки в кармане.

Не знаю, что на меня нашло, но я убежал от веселья через наплавной мост на другой берег Кокшаги, лег на траву и, неожиданно для себя, заплакал. Не было такого со мной давно. Только до школы, когда я не плакал, а, как говорили бабы в нашем конце деревни, орал. Как-то расчистили немного льда на пруду и катались по нему на валенках. Я разбежался, покатился и ухнул в прорубь, в которой женщины полоскали белье. Ушел с головкой. Хорошо, что вынырнул в том же месте. Пацаны схватили кто за что и вытащили на лед, сняли валенки и вылили воду. Но – морозяка. Штаны – колом, пальтишко сестры – тоже. Знал, что сейчас дома попадет по одному месту, и заранее начал громко реветь, как будто уже наказан. Женщины, собирающиеся после работы у колодца, говорили: “Юрка Дунин орет. Опять натворил что-нибудь”.

...На этот раз текли настоящие слезы. Я смотрел в небо и вдруг увидел самолет, который заходил на посадку над нашим городком. И так мне захотелось быть там, в голубом небе, за штурвалом “Аннушки”. Подумал, что стану летчиком, и на душе стало радостно. Так детское горе через пару минут превратилось в какое-то светлое ожидание будущего. Позже, прожив жизнь, я понял, что она состоит из моментов, которые отпечатываются в мозгу, в сердце, в памяти. Их не так уж много, но этот, на берегу реки, – один из них.

До 7-го класса я донашивал женские пальто за Зиной. Потом мы с одноклассником Леней Милютиным стали зарабатывать деньги. У него мать была уборщицей в Городищенской школе и договорилась, что вместо мужиков все дрова на зиму, 140 кубометров, мы распилим, расколем, уложим. Справились за 10 дней. Тогда я впервые купил у троюродного брата, вернувшегося после службы в Венгрии, наручные часы и, само собой, учебники, в подарок получил солдатскую фуражку. На другой год летом мы уже вдвоем от автороты поехали грузчиками в лес.

Юрий БАКЛАНОВ.
Фото из архива автора.
 
(Продолжение – в следующем номере.)